Неточные совпадения
— Нет, у кого хочешь спроси, — решительно отвечал Константин Левин, — грамотный, как работник, гораздо
хуже. И
дорог починить нельзя; а мосты как поставят, так и украдут.
Он знал, что такое военный человек, и, по виду и разговору этих господ, по ухарству, с которым они прикладывались к фляжке
дорогой, он считал их за
плохих военных.
По
дорогам была непролазная грязь; две мельницы снесло паводком, и погода всё становилась
хуже и
хуже.
Мы тронулись в путь; с трудом пять
худых кляч тащили наши повозки по извилистой
дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось,
дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Но дело было темно, земскую полицию нашли на
дороге, мундир или сертук на земской полиции был
хуже тряпки, а уж физиогномии и распознать нельзя было.
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда
плохих, но
дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
В моменты мук, напротив, он был
худ, бледен, болен, не ел и ходил по полям, ничего не видя, забывая
дорогу, спрашивая у встречных мужиков, где Малиновка, направо или налево?
Хотя
дорога несравненно лучше вчерашних семнадцати верст, но местами было так
худо, что из рук вон!
Если обстановить этими выдумками, машинками, пружинками и таблицами жизнь человека, то можно в pendant к вопросу о том, «достовернее ли стала история с тех пор, как размножились ее источники» — поставить вопрос, «удобнее ли стало жить на свете с тех пор, как размножились удобства?» Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще
хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги
дороги в Лондоне.
Дорога отсюда, говорят, идет
хуже: ужели
хуже этой, что была на сегодняшних семнадцати верстах?
Полинявшие
дорогие ковры на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по углам, старинные столовые часы из матового серебра,
плохие картины в
дорогих рамах, цветы на окнах и лампадки перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком в этих уютных низеньких комнатах.
Везде стояла старинная мебель красного дерева с бронзовыми инкрустациями,
дорогие вазы из сибирской яшмы, мрамора, малахита,
плохие картины в тяжелых золоченых рамах, — словом, на каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние самой безумной роскоши.
— У нас в клубе смешанное общество, — объяснила Хиония Алексеевна по
дороге в танцевальный зал, где пиликал очень
плохой оркестр самую ветхозаветную польку. — Можно сказать, мы устроились совсем на демократическую ногу; есть здесь приказчики, мелкие чиновники, маленькие купчики, учителя… Но есть и представители нашего beau mond'a: горные инженеры, адвокаты, прокурор, золотопромышленники, заводчики, доктора… А какой богатый выбор красивых дам!..
Наступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо, стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи в качестве жертвы общественного темперамента. «Ведь она человек, такой же человек, как все другие, — подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся красавицей. — Чем же
хуже нас? Ее толкнула на эту
дорогу нужда, а мы…» Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив на Привалова нахальный, вызывающий взгляд.
А при выезде выстроились на
дороге бабы, много баб, целый ряд, всё
худые, испитые, какие-то коричневые у них лица.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно
худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на
дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Уже несколько часов бродил я с ружьем по полям и, вероятно, прежде вечера не вернулся бы в постоялый двор на большой Курской
дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не
хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.
Чем ближе мы приближались к железной
дороге, тем
хуже относилось к нам население. Одежда наша изорвалась, обувь износилась, крестьяне смотрели на нас как на бродяг.
Странное дело, чем ближе мы подходили к Уссури, тем самочувствие становилось
хуже. Котомки наши были почти пустые, но нести их было тяжелее, чем наполненные в начале
дороги. Лямки до того нарезали плечи, что дотронуться до них было больно. От напряжения болела голова, появилась слабость.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной
дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам
хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один мастеровой даже пошутил.
«Не годится, показавши волю, оставлять человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по
дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и, сказавши «
хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Теперь благодаря железным
дорогам вопрос этот становится историческим, но тогда мы испытали немецкие почты с их клячами,
хуже которых ничего нет на свете, разве одни немецкие почтальоны.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского дома, ни с большой
дороги порубки не бросаются в глаза. Сенатор после раздела, на
худой конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Мы ехали, не останавливаясь; жандарму велено было делать не менее двухсот верст в сутки. Это было бы сносно, но только не в начале апреля.
Дорога местами была покрыта льдом, местами водой и грязью; притом, подвигаясь к Сибири, она становилась
хуже и
хуже с каждой станцией.
Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды в Вятке. Он чудеса делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли генерал-адъютант какой или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил уланский мундир и что кольнет шпорой не
хуже другого свою лошадь. Для этого он адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых купцов того края, чтоб он ему дал свою серую
дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
Живет немалолюдный народ венгерский; ездит на конях, рубится и пьет не
хуже козака; а за конную сбрую и
дорогие кафтаны не скупится вынимать из кармана червонцы.
Скитники на брезгу уже ехали дальше. Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их. По
дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные,
худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших деревень в Кукарский завод.
— Ну,
плохой антихрист, который будет по
дорогам бегать! К настоящему-то сами все придут и сами поклонятся. На, радуйся, все мы твои, как рыба в неводу… Глад-то будет душевный, а не телесный. Понял?
Лошади остались зимовать в Николаевске, но так как кормы были
дороги, то их продали с аукциона и на вырученные деньги купили новых в Забайкалье, но эти лошади оказались
хуже прежних, и крестьяне забраковали нескольких.
Вот еще строки из Полякова: «Очень нехороша была также и местная солонина; она готовилась из мяса казенных быков, истощенных работой на
плохих и трудных
дорогах и убитых нередко накануне погибели, если им не перерезывалось горло полуиздохшим».
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на
дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты не убивают и не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень
плохого мнения о человеке вообще или не знать человека.
Дороги и мосты
хуже, чем на севере, особенно между Малым Такоэ и Сиянцами, где в половодье и после сильных дождей бывает непроходимая слякоть.
В это время вальдшнепы очень смирны, сидят крепко, подпускают охотника близко и долго выдерживают стойку собаки: очевидно, что тут бить их весьма нетрудно, особенно потому, что вальдшнепы в мокрую погоду, сами мокрые от дождя, на открытом месте летают тихо, как вороны: только очень
плохой или слишком горячий охотник станет давать в них промахи. подумать, что такая простая, легкая стрельба не доставит удовольствия настоящему, опытному и, разумеется, искусному стрелку, но такая охота редка, кратковременна, вообще малодобычлива, имеет особенный характер, и притом вальдшнеп такая завидная,
дорогая добыча, что никогда не теряет своего высокого достоинства.
Всё ж будет верст до восьмисот,
А главная беда:
Дорога хуже там пойдет,
Опасная езда!..
Два слова нужно вам сказать
По службе, — и притом
Имел я счастье графа знать,
Семь лет служил при нем.
Отец ваш редкий человек
По сердцу, по уму,
Запечатлев в душе навек
Признательность к нему,
К услугам дочери его
Готов я… весь я ваш…
Наташка, завидевшая сердитого деда в окно, спряталась куда-то, как мышь. Да и сама баушка Лукерья трухнула: ничего
худого не сделала, а страшно. «Пожалуй, за дочерей пришел отчитывать», — мелькнуло у ней в голове. По
дороге она даже подумала, какой ответ дать. Родион Потапыч зашел в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.
Доктор пойдет в город, и куда бы он ни шел, все ему смотрительский дом на
дороге выйдет. Забежит на минутку, все, говорит, некогда, все торопится, да и просидит битый час против работающей Женни, рассказывая ей, как многим
худо живется на белом свете и как им могло бы житься совсем иначе, гораздо лучше, гораздо свободнее.
В продолжение
дороги мы два раза переехали через реку Насягай по весьма
плохим мостам.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была
плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не по той
дороге едет, он и пошел отыскивать
дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Наконец медный грош летит мимо нас, и жалкое созданье, в обтянувшем его
худые члены, промокшем до нитки рубище, качаясь от ветра, в недоумении останавливается посреди
дороги и исчезает из моих глаз.
Петр подумал немного и взял направо; через несколько времени,
дорога пошла еще
хуже: кроме грязи, там была такая теснота, что четверка едва проходила.
— Так то мужчины, мой друг! — наставительно заметила Машенька, — ихнее и воспитанье такое! Так вот как: стало быть, и Иудушка… то бишь, и Порфирий Владимирыч в радости… сосед
дорогой! Да что ж ты, милочка, в россказни пустилась, а мужа-то дяденьке и не представишь! Все, чай, не
худо попросить в родственное расположение принять!
— Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу я вас! — говорила она. — Я вам везде пойду. По всем губерниям, все
дороги найду! Буду ходить зиму и лето — вплоть до могилы — странницей, — разве
плохая это мне доля?
— Да, невозможно-с; степь ровная,
дорог нет, и есть хочется… Три дня шел, ослабел не
хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды нет… Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня и взяли и подщетинили…
Александр прошел по всем комнатам, потом по саду, останавливаясь у каждого куста, у каждой скамьи. Ему сопутствовала мать. Она, вглядываясь в его бледное лицо, вздыхала, но плакать боялась; ее напугал Антон Иваныч. Она расспрашивала сына о житье-бытье, но никак не могла добиться причины, отчего он стал
худ, бледен и куда девались волосы. Она предлагала ему и покушать и выпить, но он, отказавшись от всего, сказал, что устал с
дороги и хочет уснуть.
С помощью простой какой-нибудь старухи, простонародной бабки, вам пятьдесят шансов кончить
худо; а уж тут хлопот и расходов будет больше, чем с
дорогою акушеркой.
— Cher monsieur Karmazinoff, [
Дорогой господин Кармазинов (фр.).] — заговорил Степан Трофимович, картинно усевшись на диване и начав вдруг сюсюкать не
хуже Кармазинова, — cher monsieur Karmazinoff, жизнь человека нашего прежнего времени и известных убеждений, хотя бы и в двадцатипятилетний промежуток, должна представляться однообразною…
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до
дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне,
худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля
плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна
дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
Кто разложит на тележке
плохие ножики и замочки, кто торгует с рук разной мелочью, кто носит книжки с картинками Нью-Йорка, Ниагары, великой
дороги, кто бегает на побегушках у своей братии и приезжих.
«Если бы Колумб так рассуждал, он никогда не снялся бы с якоря. Сумасшествие ехать по океану, не зная
дороги, по океану, по которому никто не ездил, плыть в страну, существование которой — вопрос. Этим сумасшествием он открыл новый мир. Конечно, если бы народы переезжали из одного готового hotel garni в другой, еще лучший, — было бы легче, да беда в том, что некому заготовлять новых квартир. В будущем
хуже, нежели в океане — ничего нет, — оно будет таким, каким его сделают обстоятельства и люди.